Сорок лет тому назад. Лето 1904-года, знойное и бурное. На выжженных полях Манчжурии, по проискам сановной камарильи, по вине бездарнейшего руководства кровью истекала доблесть русской Армии и гул орудий Ляояна и Мукдена предварял собою гром «Великого Октября».

Сама природа, словно резонируя этим великим потрясениям, отметила то лето небывалым образом — жестоким ураганом, вихрями необычайной силы, неожиданно пронесшимися над Москвой.

И вот, на фоне этих грозных боевых событий и созвучного им возмущения Природы — древняя ограда нашего Ново-Девичьего монастыря, свидетеля столь многих потрясений, приняла останки одного из величайших наших гуманистов, — сердце Чехова.

С тех пор прошло без малого полвека — сорок лет, равных которым трудно отыскать в истории человечества:

Пусима и Московское Восстание, — Всемирная Война 14-го года и свержение трех монархий, — Революция 17-го года и победоносная Страна Советов, кровью, муками, героикой своих сынов и дочерей дарующая «вольность, честь и мир» народам мира.

И, однако, отмечая именно в такое время скорбную сорокалетнюю годовщину смерти Чехова, мы еще более проникаемся сознанием гордости за это имя, горести ее утраты.

Ибо кровью сердца осознали мы великую простую истину, что подлинная мощь страны и нации определяется не в километрах и гектарах, но моральной силой ее граждан и величием ее руководящих гениев.

Не потому ли так мучительно восприняли мы вести об уронах, нанесенных стенам, видевшим когда то творчество Толстого, Лермонтова, Пушкина, Чайковского... Не потому ли при известии о возвращенном Таганроге, отвоеванной обратно Ялте, мы невольно спрашивали:

«Уцелел ли таганрогский домик, видевший рождение Чехова, что сталось с ялтинскою „Белой Дачкой“ — местом лебединой его песни?»

В такой мере даже величайшая из войн и все величие ее героики не заслонили преждевременной кончины задушевнейшего нашего писателя. И смерть его воспринимается поныне с той же болью, как и сорок лет тому назад, в тот скорбный день, когда так неожиданно прервалось это чуткое большое сердце.

Каково же это сердце, чуткое биение которого не в силах заглушить ни гул орудий Сталинграда, ни московские салюты?

Или мы не знаем подлинных титанов мысли и художественной речи, в осенении которых чеховская муза отступает на второе место?

К счастью и величию нашей литературы, Муза Чехова — только одна в плеяде светлых и немеркнущих имен.

Но углубляться в недра чеховского дарования, его сравнительного изучения, не может быть задачей моей лекции. И лишь две черты, два свойства Чехова, как сердцеведа и писателя, мы выбираем темой нашего анализа, два свойства, поразительные в своем синтезе: мы разумеем широту диапазона знания людей и широту гуманного к ним отношения.

Словами позабытого на своей Родине поэта, можно было бы сказать про эту «жадность на людей», на эту широту симпатий Чехова, как гуманиста:

Но в этой длинной галерее типов место не последнее приходится на долю русского ученого и русского профессора: достаточное основание избрать именно эту тему Чеховского творчества предметом нашего суждения, коснувшись одновременно и вообще науки в отражении ее у Чехова.

Начнем с определения нашего «литературного плацдарма» — краткого обзора тех литературных типов, рассмотрение которых станет базой нашего анализа.

Объемно этот материал довольно ограничен и сводим к немногим персонажам.

Опуская ряд эпизодических фигур (подобных «бывшему» профессору — отцу в рассказе «Ариадна» или только силуэтно обрисованных, как в повести «Иван Матвеич».....) перед нами в основном шесть следующих образов:

Но сначала — небольшая оговорка.

Говоря о положительных литературных типах, выведенных Чеховым и в частности ученых, нас интересующих, легко поддаться мысли об известной солидарности их взглядов с таковыми Чехова.

Но именно по этому вопросу мы располагаем самым недвусмысленным высказыванием Чехова.

Так читаем мы в одном из писем Чехова (Т.II. стр.415) (17/X.89) лишь подтверждающем то, что повторно им высказывалось в ряде писем (— «Художник должен быть не судьей своих персонажей... а только беспристрастным свидетелем...» Письмо от 30/V.88.Т.II, стр.101).

Попробуем же в свете этой установки, — столь отличной от позиции Толстого — подойти к оценке выведенных Чеховым ученых, как литературных типов, т.е. с точки зрения их жизненной правдивости и как художественных образов.

Начнем с самого яркого в своей безцветности и нудности психологического образа — профессора Серебрякова в «Дяде Ване».

Странная судьба этого образа и необычна роль его литературных критиков!

Казалось бы, что в отношении суждения об этом образе, вернее осуждения его, не может быть двух мнений: Как ярчайший образец сухого черствого академизма, образ «Зятя дяди Вани» сделался давно уже чем-то нарицательным с первого дня его талантливого воплощения на сцене Станиславским на исходе прошлого столетия.

Прошло без малого полвека с первой постановки «Дяди Вани» на подмостках нашего Художественного Театра в его первом историческом «Каретно-рядном» помещении, но до сих пор звучит в моих ушах ворчание старого ученого брюзги:

Да, невеселые мотивы, эти негодующие реплики, особенно в летнюю ночь для молодой жены ученого «Превосходительства»

— «Старый сухарь», «ученая вобла»... хочется сказать словами «Дяди Вани» — по привычке присоединяясь к той характеристике, которую этот последний дал профессору.

Но именно лишь «по привычке», по доверию (ничем не обоснованному!) к «дяде Вани».

В самом деле. Встанем в положение «присяжных», роль которых Чехов возлагает на самих читателей и попытаемся взглянуть на нашего профессора без всякого предубеждения.

Начнем с Серебрякова, как профессора-ученого, чтобы позднее перейти к его характеристике, как человека.

О Серебрякове, как ученом и профессоре, мы, к сожалению, вынуждены лишь догадываться на основе тех немногих слов, которыми он обрисован в пьесе, опираясь частью на высказывания самого профессора, отчасти на суждениях Войницкого.

Нетрудно видеть, что свидетельства последнего совсем не безупречны: в такой степени оценки, данные им нашему ученому пристрастны, двойственны и противоречивы.

Что это так — в этом нетрудно убедиться, предоставив слово «Дяде Вани».

Здесь достаточно напомнить реплики Войницкого по адресу профессора из сцены его ссоры в 3-ем действии:

И тут же:

Но позволительно спросить: В чем же причины этой радикальной перемены взглядов у того же критика? Или, быть может, «сидя в четырех стенах», «работая, как самый добросовестный приказчик» дядя Ваня в такой степени продвинулся за это время в понимании искусства, что дорос до более критического взгляда?

Нет, конечно! И в обеих приведенных и взаимно исключающих оценках, положительных и отрицательных, нам слишком явно слышится язык аффекта.

И, действительно, зачем, казалось бы переоценивать труды Серебрякова его зятем, будь эти труды действительно бездарные?

Перефразируя слова, когда то сказанные Чеховым про дочерей Толстого и благоговейное их отношение к отцу, возможно было бы сказать и про суждения Войницкого о своем зяте:

И, напротив, как понятен этот перелом в оценках под влиянием аффекта, чувства ревности и горечи от неизжитой жизни...

Говоря иначе: отрицательные отзывы или суждения Дяди Вани о достоинствах работ или талантах его зятя очень мало убедительны и заставляют думать, что труды и дарования нашего профессора не так уже ничтожны.

Но к тому же убеждению нас приводят личные высказывания последнего.

Вернемся к любопытной сцене из 2-го действия, рисующей Серебрякова в кресле, негодующего на свою болезнь, свою старость и на вынужденное прозябание в деревне.

В этой брюзжащей старческой и мало симпатичной реплике мы, наряду с суждениями, не достойными ученого (стремление к известности и страха смерти...) можем констатировать два положительных момента:

Преданность науке и привязанность к товарищам по Университету.

И, однако, близость и привязанность к товарищам в академическом кругу возможны только на основе умственно или моральной солидарности, в условиях взаимного признания и уважения.

Не допуская мысли, чтобы вся коллегия ученых, окружавших нашего профессора, была бездарна, правильнее думать, что и наш профессор был достойным членом корпорации.

— «Всю жизнь работать для науки!» — это подлинное Кредо всякого ученого еще полнее раскрывается в аналогичной, более пространной реплике Серебрякова в его первой обрисовке Чеховым при первой обработке пьесы под названием «Леший».

Вот, что говорит Серебряков в этой более ранней Чеховской комедии:

И вот мы спрашиваем: это ли не преданность науке и призванию? И не о ней ли говорит одна из первых реплик нашего ученого при первом появлении его на сцене!

Только что вернувшись с первой же прогулки, воздавая должное «чудесным видам», он не поддается столь естественному праву отдохнуть на свежем воздухе... Нет! его тянет вновь к себе, в его рабочий кабинет, куда он просит принести свой чай:

А среди невыносимой боли, лишь едва проснувшись ночью, он уже заботится об отыскании нужных ему книг для предстоящей по утру работы.

Повторяем: Это ли не преданность науке и призванию!?

Нам скажут: Преданность работе — не гарантия ее успеха и упорный труд не в силах заменить таланта!

Нет, конечно. Но и упрекать ученого за недостаточную даровитость столь же неразумно, как бранить его за малую известность.

Или мы не знаем по свидетельству того же Чехова, как мало связаны бывают подлинный талант и временная популярность?

Вспомним характерное признание Чехова в одном из его писем (I, 292-93):

Да и так ли уже неизвестен наш ученый? — вспомним еще раз его тоскующее восклицание:

Значит, они были все же и известность, и успех, ибо любить несуществующее — невозможно.

И не «Дяде Ване», обреченному сидеть в глуши, торгуя маслом и крупой, следить за продвижением в науке харьковских ученых.

Таковы соображения и факты, призванные реабилитировать академически духовный облик старого профессора Серебрякова, как ученого.

В такой ли мере он доступен реабилитации, как человек?

Мы приступаем к очень деликатному вопросу: связи человека и ученого.

Легко предвидеть возражение. Нам скажут: Разве направление научных интересов говорит о персональных свойствах самого ученого, его достоинствах, как человека?

И, однако, некую таинственную связь мы все же склонны видеть или чувствовать, когда от качества ученого мы переходим к свойствам человека.

Расскажи нам кто-нибудь о негуманных действиях великого геолога и химика («такой знаток камней и нефти — и такой нечуткий человек») и ссылка на профессию таких ученых не усилит нашего негодования.

Но если бы нам кто-нибудь сказал подобное о выдающемся историке, искусствоведе и психологе — это известие нас поразило бы как некая психическая травма:

Не даром образы ученых, совмещавших глубину ума и чуткость сердца (как Рулье или Грановский) благодарно вспоминаются рядами поколений и обратно, там, где острый ум не оттенялся теплотою чувства, — память о таких больших но черствых интеллектах сохраняется лишь типографской краской.

Тем полезнее взглянуть, насколько в разбираемом литературном образе, профессоре Серебрякове, качествам ученого созвучно отвечали свойства человека?

К счастью для литературной критики, задача наша облегчается той необычной ситуацией, в которую поставил нашего героя его автор в сцене, где скопившееся до того горючее приводит к неминуемому взрыву.

И действительно, не будь этого взрыва, завершись комедия так же безцветно-вяло, как в первоначальном, предварительном наброске («Лешем»), — не было бы случая проверить подлинный характер нашего профессора, как человека.

Но не то, при окончательной инсценировке разбираемой пьесы, в знаменитом третьем действии, при столкновении Серебрякова с Дядей Ваней.

Можно смело утверждать, что никогда, ни одному профессору — по крайней мере до войны и в современном обществе — не доводилось пережить такого испытания моральных сил, как это выпало на долю нашего ученого.

Заслушав ряд тягчайших и необоснованных упреков от Войницкого, Серебряков все время проявляет изумительное самообладание и полную уступчивость, а по уходе своего противника — готовность примирения.

На уговоры своих близких, на их просьбы объясняться со своим обидчиком, старый ученый, оскорбленный в самом дорогом, в своей науке и своем призвании, протягивает первый руку примирения своему врагу, готовый позабыть обиды.

Дальнейшее известно. На готовность старого ученого пойти на примирение со своим обидчиком, этот последний отвечает... револьверной пулей, даже не одной в порыве бурного аффекта, а повторным выстрелом, обдуманным и преднамеренным:

Более того. Даже двойное это покушение Войницкого на старого ученого не помешало этому последнему найти в прощальной сцене, при последнем расставании со стрелявшем в него зятем теплые слова прощания.

И вот мы спрашиваем: Много ли людей способно на такую незлобивость, на такое снисхождение к людским ошибкам, слабостям и даже преступлениям, как этот старый и напрасно до сих пор «охаянный» ученый, вся вина которого лишь в том, что в свое время «Дядя Ваня» упустил возможность сделать предложение будущей жене профессора, а, встретившись с последней в качестве замужней женщины, не преуспел в своих попытках побудить ее к измене.

Не случайно эта самая жена Серебрякова, в первой обработке пьесы («Лешем») говорит о своем муже, обращаясь к его дочери:

И другая реплика, заимствованная из того же «Лешего», этого первого прообраза будущего «Дяди Вани».

Вот уже именно. Достаточно вообразить того же Дядю Ваню в возрасте Серебрякова и по нудности своей этот Войницкий в старости в такой же мере превзойдет своего зятя, как идейно проворенная и успокоенная старость превосходит старость безыдейного и рядового обывателя.

Нам останется рассмотреть последний пункт и опростить последнего свидетеля при обсуждении вопроса о характере Серебрякова, как ученого и человека — мнение самого создателя этого образа: Антона Павловича Чехова.

Естественно спросить: каким слагался в представлении самого Чехова этот многоречивый, двойственный по виду образ старого ученого?

Увы! Скупой до крайности в своих высказываниях по поводу своих героев, Чехов и по адресу профессора Серебрякова удовольствовался лишь короткой репликой.

Такова убийственная в отрицании характеристика профессора Серебрякова в устах самого Чехова.

И все же думается нам, что в данном случае произошло отчасти то же самое, что и с другим литературным типом, так проникновенно трогательно вскрытым гением Толстого.

В знаменитом послесловии к Чеховскому рассказу «Душечка» Толстой показывает, как задавшись видимо намерением посмеяться над наивной, простодушной женщиной, сменявшей так легко и быстро свои мнения и интересы, руководствуясь лишь таковыми близкого ей человека — сам того не думая, вознес ее на пьедестал, как образец самоотверженной любви.

— «Рассказ этот» — так поясняет в заключении Лев Николаевич, — «оттого такой прекрасный, что он вышел бессознательно» (Л. Толстой. Собр. Соч. 1911. Том 17, стр. 126-129).

Но не то же ли и с образом Серебрякова в «Дяде Ване»?

Преднамеренно задавшись целью высмеять фигуру старого профессора, писатель, отдаваясь чувству правды и психологического такта, бессознательно, помимо воли, создал образ старого ученого, в котором человеческие, и отчасти, старческие слабости и недостатки, растворились в положительных чертах: любви к науке, в снисходительности к людям, мудрости их понимания и всепрощении.

Словами Льва Толстого можно было бы сказать и про Серебрякова в разбираемой комедии:

Задумав осмеять в литературе и на сцене тип академического бюрократа, Чехов создает на деле образ, позитивные черты которого бесспорно доминируют над негативным.

Порою кажется, что в наделении Серебрякова рядом мелких слабостей сказалась ревность Чехова, не меньшая, чем «Дядя Вани» к молодой жене Серебрякова, роль которой выполнялась с изумительным талантом замечательной артисткой, О.Л. Книппер, будущей женой писателя.

Как бы то ни было, можно уверенно сказать, что образ старого профессора Серебрякова, вопреки намерениям Чехова, останется надолго — в убеждении всех беспристрастных критиков — достойным образцом того, как следует себя вести ученому в гнетущей обстановке зависти и пошлости, злословия, непонимания и ...револьверных залпов.

Обращаемся к другим ученым персонажам Чеховского творчества.

Перед нами наиболее академический его рассказ, известный под названием «Скучная история» с его характерным подзаголовком («Из Записок старого человека»).

Содержание этого рассказа в такой степени известно, что цитируя его, нам не легко будет избежать упрека в тривиальностях.

Наши задачи две: проверить обрисованные в повести «академические типы» с точки зрения их жизненного реализма и художественной правды.

Вспомним, что из рамок этого рассказа смотрят не одна, а целых три академических фигур:

Центральная — в лице «заслуженного и знаменитого ученого» — профессора Николая Степановичи, обрисованного «в крупном плане» и второстепенные два образа, лишь оттеняющие первый:

Перед нами — три различных типа дореволюционного ученого и прежде, чем переходить к разбору главного героя повести — два слова о сопровождающих его двух образах.

Один — трудолюбивый, скромный, бесталанный человек, но с фанатичной верой лишь в свою науку и не знающий сомнений или разочарований, чуждый творческого дарования: российское издание «Фаустовского Вагнера».

Другая — даровитая, пропитанная скепсисом фигура умного академического циника, не верящего ни в науку, ни в студенчество, и лишь притворно драпирующаяся фальшивой тогой в звании профессора: российское издание адептов фаустовского «Мефистофеля».

Но останавливаться ближе на характеристиках этих обоих типов нет особых оснований: они оба слишком хорошо известны всем, стоявшим близко к профессуре на пороге настоящего столетия — тип близоруких и трудолюбивых ограниченных эмпириков и тип академических «шармеров» — завсегдатаев салонов или раутов.

Общим для обоих только то, что до гекубы ни эмпирику, ни цинику нет никакого дела.

Тем уместнее подробнее остановиться на центральной, основной фигуре разбираемой повести.

Посмотрим, в какой мере упомянутым российским «Вагнерам» и «Мефистофелям» возможно противопоставить в чеховском рассказе тип «Российского академического Фауста».

Для удобства нашего анализа мы разберем центральную фигуру повести с трех разных точек зрения: как человека, как профессора и как ученого.

Начнем с конца, с вопроса, наиболее простого и бесспорного.

Ни в одаренности и эрудиции или научном весе нашего ученого не может быть сомнения: хорошо известно, что научным прототипом своего героя Чехов взял профессора Бабухина, — известного московского ученого-гистолога.

Не столь уверенно и просто разрешается второй вопрос: о подлинном успехе нашего ученого, как деятеля Высшей Школы, как преподавателя.

— «Читаю я по-прежнему не худо!» признается он и мы готовы ему верить, принимая во внимание три свойства его речи, о которых он упоминает: именно литературность, страстность и моменты юмора, к которым опытный, умелый лектор прибегает иногда для оживления аудитории.

О том же, т.е. об успешности, как лектора, свидетельствует также наслаждение, которое дается ему кафедрой и самое общение с аудиторией.

И все же, опуская ряд сомнительных приемов, применяемых нашим ученым, при беседах на дому с отдельными студентами и докторантами, нам трудно уберечь себя от мысли, что успех нашего старого профессора, как лектора, зависит также от известной лимитированности темы лекций, что успех его был бы совсем иной, читай он не «о судьбах и истории костного мозга», но о судьбах и истории народов, о законах человеческой души...

Что это так — в этом не трудно убедиться, если от ученого и лектора-профессора мы перейдем к его достоинствам и слабостям, как человека.

Вряд ли нужно говорить, насколько эти чисто человеческие свойства трудно отделимы от призвания ученого. Но ведь задача наша заключается не в том, чтобы искусственно атомизировать черты взаимно с родные, но чтобы за фигурой «тайного советника» и знаменитого ученого почувствовать живого человека.

И присматриваясь к облику нашего старого профессора, невольно проникаешься глубоким уважением к нему, как к человеку.

Привлекает редкая правдивость, честность к самому себе, но еще более, какая-то неиссякаемая юность мысли в этой угасающей и уходящей жизни... умиление и радость от общения с молодежью и неугасающая вера в торжество науки....

По истине чарующее и высокое воззрение. А теперь посмотрим, в какой мере этот величавый взгляд ученого сказался в его жизненном быту.

Вместо ответа нам достаточно напомнить пару сцен из той же повести, из жизни нашего ученого.

Одна — когда переживающая внутреннюю личную трагедию родная дочь его напрасно умоляет своего отца помочь...

Но вместо помощи мы слышим лишь невнятное, беспомощное бормотание:

И далее, другая сцена, еще более гнетущая по смыслу, предваряющая роковой исход всего рассказа.

На повторный и мучительный вопрос самого близкого лица былой воспитанницы старого профессора, на вопли молодой, разбитой жизни, на вопрос: «Что делать?» и «Как дальше жить?» из уст ученого звучит все та же полная растерянность:

А в итоге — две разбитых жизней и стоящая за ними третья на пороге скорбного заката: полная идейно-внутренняя катастрофа старого ученого.

Кому не памятная эта трагическая исповедь перед самим собой нашего старого ученого:

И вдумываясь в эту роковую исповедь, нетрудно отыскать причины, неминуемо приведшие к этому грустному финалу.

Всего проще можно сформулировать эти причины, пользуясь словами самого ученого профессора, так наставительно им сказанные про студентов, про их «неумение отличать большое от малого».

В этом их неумении — так поясняет наш ученый — всего больше сказывается их «житейская непрактичность».

Но не то же ли всецело приложимо к самому профессору!

Взирая на его полнейшую беспомощность, как человека при решении жизненных конфликтов, хочется сказать:

Это бессилие — прямое следствие Вашей несклонности и неумения «отличать великое от малого».

Эта беспомощность — есть следствие того, что «судьбами костного мозга» вы в течение всей вашей жизни больше интересовались чем «конечной целью мироздания», вопросами мировоззрения.

Но в этом игнорировании последнего сказалась всего более Ваша «житейская непрактичность»! Ибо не в пример проблемам Гистологии, проблемы миросозерцания практичны от начала до конца, определяя повседневный жизненный уклад и поведение людей.

И если непредвзятому уму и глазу две эти проблемы представляются едиными, то там, где этого единства нет, там, где проблемы «мироздания» и «мозга» не сливаются в одну — там жизненные срывы столь же неизбежны, как провалы на экзамене студента, о котором так занятно повествует автор разбираемых «Записок».

И перефразируя слова экзаменатора-профессора по адресу такого неудачника-студента, можно было бы сказать и от лица Природы незадачливым ученым, позабывшим за исследованием «мозга» вечные проблемы «Мироздания»:

Беглыми, эскизными штрихами мы пытались очертить фигуру старого ученого-профессора, как ее вывел Чехов в замечательном своем рассказе.

Говорить о том, насколько образ этот преисполнен жизненной правдивости — излишне: В такой степени ученые-профессора этого типа составляли полстолетие тому назад явление обычное лишь с тою разницей, что не всегда их квиетизм в области научного мировоззрения оттенялся их талантливостью, как эмпириков.

Важнее, современнее другой вопрос: Как относился к своему идейному созданию сам Чехов? Каково его былое отношение к этому образу, этому типу старого ученого, так поздно и бесплодно пробудившего в себе запросы «Гетевского Фауста»?

Снова, как и в предыдущем случае, при критике профессора Серебрякова, мы напрасно ищем в необъятной переписке Чехова полезных сведений на этот счет.

Тем поразительнее место одного письма, в котором Чехов отгораживая свои взгляды от суждений, им же вложенных в уста своих героев, говоря о разбираемом рассказе, признается:

Признание — чисто «Чеховского» стиля и не только по литературному задору, но и по стоящему за ним глубокому значению и смыслу, раскрывающем всю тайну чеховского творчества.

Это последнее мы всего лучше выразим, сказав:

«Герои Чехова значительнее их оценок автором».

Что это так — в этом нетрудно убедиться из немногих строк, (всегда скупых!), которыми сам Чехов поясняет вскользь идею разбираемой повести.

Но, позвольте, хочется спросить: Где, в каком месте приведенного рассказа вычитали Вы про «лицемерие» и «ругань» старого профессора по адресу студентов?

Можно спорить, в какой степени нужны студентам-медикам рекомендуемые им профессором «Паскаль» и «Эпиктет», раз самому профессору эти писатели ни в чем не помогли, но видеть в благодушных укоризнах молодежи (в большей своей части справедливых!) «ругань» или «лицемерие» — нет даже тени основания.

Достаточно напомнить заключительные строки отзыва нашего старого профессора по адресу студентов:

Естественно спросить: Как примирить эту «любовь» и это «умиление» с «руганью» и «лицемерием»?

И то же в отношении нашего ученого к его родным и близким.

И снова любопытное несоответствие оценки Чехова и подлинного положения дела.

Перечитывая повесть Вы увидите, что «преспокойнее» суждения нашего ученого по поводу театра и литературы падают на первые страницы Дневника (Разделы I-IV), период ошибок но не плача и что нарастающая драма падает на две последние главы, не оставляющие места для трактовок — «о театре и литературе».

Отрицать же право обсуждать эти вопросы только потому, что окружающие «лгут и ошибаются» едва ли основательно.

Из сказанного явствует, что положение, в которое нас ставит Чехов совершенно необычное, внушая недоверие к его же отзывам о им же созданных литературных типах или образах. Эти последние, — как мы старались показать — неизмеримо выше, глубже и значительнее чем это казалось их творцу.

Известно, как пренебрежительно сам Чехов относился к своим собственным произведениям.

Так, говоря о только что написанном рассказе «Скучная история» наш автор выражается о нем не слишком одобрительно:

Или в другом письме, другому адресату:

И все же эту явную недооценку самой повести не должно смешивать с превратною сценкой выведенных персонажей.

И пытаясь разгадать эту последнюю мысль останавливаемся на двух возможностях.

Одна — сводящая разгадку к внешней технике писания.

Известно, что в отличие от первых опытов «Антоши Чехонте» писавшихся единым взмахом, без помарок, на бело, позднейшие произведения Антона Чехова давались автору не без труда: ценою бесконечных исправлений.

Что же удивительного, если в этих переделках («пертурбация», по выражению Чехова, Том II, стр. 395) отдельные черты героев изменялись, обусловливая те несоответствия в характеристиках или поступках, о которых говорилось выше.

Менее элементарно, но за то значительнее, глубже, благодарнее другое толкование, восходящее к уже цитированной мысли Льва Толстого в его отзыве о чеховском рассказе «Душечка».

И думается нам, что также «бессознательно» слагались и другие образы в произведениях Чехова.

Не в том иррациональном смысле подсознательный автоматизм, о котором всего менее мог бы говорить автор «Плодов Просвещения», но в свете автономности законов или норм психологического творчества.

Легко представить, что задавшись целью вывести определенный тип ученого, сам Чехов в ходе обработки и обтачивания образа, все больше отходил от априорных планов и намерений, все больше доверяясь внутреннему чувству такта и представляя своему герою развиваться органически, естественно, созвучно ходу ситуаций.

Говоря иначе: в ходе самого процесса творчества герои Чехова все более освобождались от опеки автора, перерастали им задуманные рамки, подчиняясь не ему, но внутренней необходимости, психологическим законам роста и развития.

И только в свете автономности этих литературных образов, рожденных Чеховым, возможно до известной степени понять несоответствия между значительностью этих образов и отзывов о них самого Чехова.

Мы видели, как малоуважительно звучали эти отзывы об основном герое только что разобранной нами повести.

Не более почтительны его высказывания о двух других рассказах и об их героях, подлежащих беглому упоминанию: «Черном монахе» и «Дуэли» — двух шедеврах чеховского творчества.

И в самом деле.

Посмотрите, как высказывается о них сам Чехов. Вот, что говорит он о своей «Дуэли»:

А в другом письме:

Или — еще цитата:

Прибавив к этим трем цитатам еще более короткие и еще менее значающие по вопросу о фамилии фон-Корена, обилии зоологических разговоров и самом названии повести (стр. 276- 278-279), мы исчерпали бы все, что в письмах Чехова имеет хоть какое либо отношение к его прекрасному рассказу.

И однако, что же общего между этими блестками сарказма, юмора, порой фривольности и тем высоким мастерством, с которым обрисованы фигуры разбираемой повести, тем пафосом, которым преисполнены страницы, посвященные раздумью и раскаянью Лаевского в решающую ночь перед дуэлью?!

А сама фигура беспощадного его противника, фон-Корена, этого трезвого, самоуверенного «социал-биолога», так примитивно разрешающего социальные проблемы в свете Дарвинизма!

Хорошо известно, что толчком к созданию этого типа послужил зоолог и зоопсихолог Вагнер, проводивший одно лето вместе с Чеховым в Богимове (вблизи Алексина) как раз в то время (Лето 1891 года), когда Чехов занят был писанием «Дуэли».

И, однако, что же общего между многосторонне образованным Владимиром Александровичем Вагнером, так тонко совмещавшим интерес к ест. научным и гуманитарным знаниям и однобоко эрудированным фон- Кореном с его зоологическим воззрением на развитие людей и общества...

И, наконец, последний образ, нас интересующий — магистра Коврина в одном из самых замечательных рассказов Чехова, этой ярчайшей, может быть, жемчужине на диадеме чеховского творчества. Мы разумеем: «Черного монаха».

Но увы! И здесь мы тщетно ищем в переписке нашего писателя намеков на какую-либо мотивацию идеи повести.

Достаточно здесь привести две следующие цитаты, взятые из писем Чехова.

И только! (Письма, том IV. стр.273).

Месяцем позднее сходная реплика, несколько более пространная, но от того не более вразумительная:

«И только. Но позвольте, хочется сказать: больного мание величия изображает и другой рассказ („Палата №6“), ничем однако не походящий на „Монаха“.»

«Говорить, что написание „Черного Монаха“ „просто“ продиктовано желанием представить „манию величия“ — столь же логично или вразумительно, как если бы сказать: „Война и мир“ написаны из-за „простого пожелания“ изобразить Наполеона и Кутузова».

Сказать, что бесподобные картины, образы и мысли, наполняющие повесть Чехова навеяны психиатрией и приснившимся ему монахом, — столь же убедительно, как объяснить «Войну и мир» Толстого его знанием военной службы и приснившимся ему Кутузовым.

И там, и здесь отдельные моменты или поводы, толкнувшие писателей на выборы сюжетов растворяются и тонут в изумительном богатстве формы и идейной значимости выполнения.

И потому напрасно перелистываем мы полдюжину томов гигантской переписки Чехова в надежде отыскать намеки на мотивы его творчества, на мотивацию его литературных типов:

Все они, эти Серебряковы, Николаи Степановичи, фон-Корены и Коврины словно живут своею жизнью, творят свое великое культурно-воспитательное дело воспитания народных масс, ни мало не считаясь с благодушно-иронической улыбкой и с насмешками, которыми сам Чехов их напутствует при отправлении в жизнь и служение обществу.

Но если так — то как понять неиссякающую силу этих образов и в чем немеркнущее их очарование?

Мы отвечаем: в свете их громадной гуманизирующей роли, в силе и свободе нравственного чувства, вдохновлявшего их автора.

И подходя в этом двойном аспекте к чеховским героям из академического мира, мы уже не чувствуем того разлада, о котором говорилось выше: в такой мере за фигурами Серебрякова, Николая Степановича, Коврина, фон- Корена незримо чувствуется обаяние Чеховского гения, его неиссякающая вера в человека, вера в книгу, как символику борьбы с невежеством.

— «Какое наслаждение уважать людей!» читаем мы в обрывках мыслей Чехова, им занесенных в найденных посмертных записях.

Понятно, что при этой установке мир ученых находил в лице Антона Павловича Чехова горячего апологета, независимо от степени известности и от академического ранга.

Именно к науке, еще более, чем к литературе применимы слова Чехова, сказавшего по поводу последней, что в литературе.

Еще более «по Чеховски» звучит другая реплика, могущая служить успокоением для многих пожилых ученых:

А отношение Чехова к самой науке!

Как совсем отлично, как диаметрально противоположно оно воззрениям ясно-полянского мыслителя!

Достаточно здесь привести только одну цитату из обширной переписки Чехова:

В этой лапидарной фразе слышится нечто знакомое!

И в самом деле, не оно ли раздавалось в отзыве жены профессора Серебрякова об ее ученом муже: «За научными трудами не заметившего своего счастья»).

Не оно ли убежденно-элегически звучало в исповеди старого профессора в «Скучной истории», известного ученого, но слабого, как человека, в убеждении его, что именно

Не тот же ли апофеоз науки, — пусть односторонне понятый — и претворенный, двигал убеждением и рукой фон-Корена за микроскопом и на поле поединка?

Наконец, то же восторженное светлое служение науке, пусть отображенное фантомом «Черного Монаха» — не оно ли провожало жизнь Коврина, чтобы победным гимном отзвучать в предсмертном его зове?

Вспомним состояние нашего магистра после первого его свидания с Монахом:

Или другое место из другой «беседы» Коврина с «монахом».

И, наконец, последняя картина умирающего Коврина, картина, изумительная по величию, по глубине и красоте, равной которой Вы напрасно стали бы искать в литературе мира...

Читая эти строки, мы не спрашиваем о природе «Черного Монаха», поэтический ли это образ или таковой, навеянный Психиатрией, и одно лишь хочется спросить: При чем тут «Мания Величия?»

He знаю, как другим, но лично мне эта последняя картина повести всегда и неизменно оживляет в памяти другую сцену — неожиданной кончины самого великого писателя, кабину, закрепленную рукой его талантливого и погибшего трагично друга: сцену, о которой так уместно вспомнить именно сегодня:

Мы подошли к концу нашего очерка и в заключение позвольте мне сказать еще немного слов.

Припомним знаменательную реплику фон-Корена:

В этой убежденной реплике фон-Корена звучит нечто давно знакомое — известное со школьных лет двустишье забытого на своей родине великого поэта:

Но призывая к временной вражде ученых и философов, сам Шиллер ничего не говорит о том, как долго длиться этой розни и когда настанет ожидаемое примирение.

Не то — фон-Корен: относить этот союз науки точной и гуманитарной до грядущего «оледенения Земли» — есть только вежливое отрицание, «Вексель в Бесконечность».

Примирять этот разлад в суждениях фон-Корена и Шиллера мне лично не дано. Решать его, этот давнишний спор, уж «взвешенный судьбой» не входит в тему моей лекции.

И лишь в форме наводящего вопроса я позволю себе сделать скромное предположение.

Что, если наподобие одной злосчастной героини Чехова (в рассказе «Попрыгунья») — Муза Чехова, чрезмерно доверяясь языку искусства, недооценила голоса науки, не сумела охватить ее во всем ее многообразии, в последних достижениях ее творческого синтеза?

Что если вожделенный синтез точных и гуманитарных знаний, о котором говорил фон- Корен, как о чем-то невозможном и несбыточном, — на деле уже есть, лишь оставаясь неизвестным Чехову-врачу и Чехову- мыслителю?

Ведь как ни автономны мысли чеховских героев от мировоззрения их автора — но выйти за пределы его знаний они все таки бессильны.

И при всей широкой образованности Чехова, научные симпатии его склонялись все же в сторону естественно-научных знаний, что, конечно, не могло не отразиться на идейном кругозоре выведенных им героев.

Вряд ли нужно говорить, что если не фон-Корен, то сам Чехов более, чем кто-либо был чужд высокомерия и завышения объема своего образования.

Вспомним прямоту, с которой Чехов признавал пробелы своих знаний с тою скромностью, которая присуща лишь большому и глубокому уму:

И в другом письме:

Или в другом контексте:

Так недоуменно спрашивал писатель на исходе прошлого столетия (II-65).

Сейчас, по истечении более полвека, нам, счастливым обладателям великого наследия Чехова, решение вопроса этого не представляет затруднений.

Говоря о «слабости» и «силе» Чехова, мы утверждаем:

Его «слабость» — в том, что он так мало жил, так преждевременно сгорел.

Великая же его сила в том, что в Чехове талант поэта и провидчество художника опережали трезвого врача и скептика-мыслителя.

Да, этот скепсис и агностицизм Чехова, когда то вырвавшие у него гнетущие и горькие слова, способные, как будто умалить его значение и роль, как гуманиста.

Сознавая, что «осмысленная жизнь без определенного мировоззрения — не жизнь, а тягота и ужас» (II-235), Чехов с горечью и грустью сознается:

Это — признание Чехова — врача и скептика-мыслителя.

Теперь послушаем того же Чехова, но как проникновенного поэта, вдохновенного художника:

Знаменательное разногласие художника-поэта и врача-агностика. Не требуется много дум, чтобы решить, кому из них довериться.

Не сам ли Чехов в поэтическом предвидении признался, что

Эта способность, этот дар художника опережать людей науки в высочайшей степени были присущи Чехову.

Известна фраза, брошенная им однажды в молодых годах

Увы! оно, это пророческое чувство обмануло Чехова три раза, как писателя, врача и гражданина.

Первый раз, когда в одном из своих писем Чехов, не доживши лишь немного месяцев до Декабрьской Революции, заметил:

Второй раз, когда лишь за неделю до своей кончины Чехов пишет:

И еще одно, на этот раз по счастью не удавшееся предсказание:

Три неудавшихся пророчеств, три неоправданных предсказаний. Три раза обманулось «внутреннее чувство» Чехова: в недооценке признаков грядущей Революции, в переоценке силы собственного сердца и в недооценке совершенного им жизненного подвига.

Но никогда, ни разу Чехову не изменило чувство подлинной художественной правды.

И отрицая Революцию в одном из своих частных писем, Чехов, как поэт-провидец чувствовал, осознавал ее устами, мыслями своих героев и благословлял ее, как ту громадную живительную

Когда

Да, никогда, ни разу Чехову не изменило чувство подлинной художественной правды.

И причина этому — не только дар великого таланта, но и величайшая правдивость Чехова перед собой и перед обществом.

Эта правдивость, неподкупность мысли и пера сделали то, что и поныне, сорок лет спустя после кончины Чехова, его идеи, образы и мысли сохранили свою жизненную свежесть, свою жизненную правду вопреки гигантским сдвигам в эволюции людей и общества.

И ныне, как и сорок лет тому назад, можно уверенно сказать, что нет тех возрастов, той высоты, или обратно, скудости образования, которые бы ни откликнулись на что-либо созвучное в произведениях великого писателя.

Эта правдивость, искренность пера и мысли Чехова сделали то, что сам не будучи ученым он с неподражаемым талантом наблюдателя и чародея слова создал ряд ярчайших образов работников науки, честно и правдиво оттенив их светлые и теневые стороны в сложнейшей амальгаме чувств и мыслей, промахов и достижений, в недостатках и достоинствах.

Что в том, что в ряде случаев — как мы старались показать — сам автор был несправедлив в оценках им же выведенных типов, как несправедлив он быв к своей чарующей и светлой музе...

В тонком, чутком и проникновенном понимании подлинной науки, как науки будущего, в высоком пафосе его служения, в уважении к ученым, независимо от их академического ранга — Чехов не имеет себе равного — достаточный мотив для нас — проживших это долгое сорокалетие, о котором так мечтал писатель, вспомнить ново-девичью его могилу, в мыслях возложить на этот дорогой могильный холм венок глубокой задушевной благодарности...

Заканчивая этот беглый абрис творчества Антона Павловича Чехова в пределах узко-ограниченной и специальной темы — я позволю себе увязать конец моего очерка с его началом, оба вместе — с историческим переживаемым временем.

Еще немного и поставленная на колени гитлеровская Германия будет притянута к ответу за содеянные ею злодеяния перед культурой мира.

Более, чем вероятно, что с падением Гитлера на обесчещенной им Родине начнется полоса «общественного покаяния»: стремление отмежеваться от идей и лозунгов, пытавшихся завоевать весь мир и смолкших только перед мощью Красной Армии и силами ее союзников.

Возможно, что для ряда случаев (для бывших заключенных и для бывших эмигрантов) этот ропот и раскаяния будут искренни.

На личном опыте и на трагедии своей страны пусть население Германии познает вред и гнусность расовой борьбы и травли.

Не исключена возможность, что сыны отцов, громивших стены Пушкина, Тургенева и Чехова покаются в отцовских злодеяниях.

Но «Добродетель по нужде» — она нас не обманет.

Первым робким показателем реальной «перемены курса», подлинной готовности Германии признать не только превосходство силы нашего оружия и боевого духа, но и силы нашей умственной культуры да послужит приобщение Германии к гуманным взглядам задушевнейшего нашего писателя.

Уместно вспомнить, что поставленное в свое время (1908) бронзовое изваяние Чехова в далеком Баденвейлере — было низвергнуто в начале империалистической войны Вильгельмовской Германией.

«По счастью!» — скажем мы теперь — во избежание оскорбительной картины: видеть облик одного из величайших наших гуманистов, окруженного духовным смрадом гитлеровского фашизма.

Но не мыслимое при царизме — сбудется в стране Советов: Так достойно заступившийся за своего друга — Горького — лишенного по проискам полиции академического звания, наш Чехов, как один из наших величайших и любимейших писателей дождется внешнего увековечения в любимой им Москве:

Но ярче и прочнее мрамора и бронзы сохранится в нашей памяти духовный облик нашего писателя, в котором беззаботный юмор юности чем дальше, тем все более сменялся грустно- вдумчивой улыбкой — отсветом любви и снисходительности к людям.

Этот внешний облик Чехова, изящный и чарующий, как его Муза, никогда не устареет и навеки сохранится в памяти.

Словами Эмерсона можно было бы сказать и о произведениях и о жизни Чехова:

Жизнь и творчество Антона Павловича Чехова давно уже стали частью нас самих, «включились в наше личное воспоминание».